Священник Владимир Зелинский Отцовство как исповедание. Николай дмитриевич зелинский

Текст книги “Отцовство. Роман-дневник – Михаил Эпштейн”

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Это произведение, предположительно, находится в статусе ‘public domain’. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.

Пойми: мы хотели и ждали его, потому что были счастливы тобой. Нет большего блага для плотских существ, чем плоть свою давать другим, невоплощенным, делиться с ними главным, из чего состоит жизнь. Все последующие дары: ума, богатства, славы – не сравнятся с этим.

Жажда воплощения, которая привела тебя к нам и стремительно растила день за днем, – нам захотелось и в другой душе ее утолить, чтобы не кончалась твоя беззубая улыбка, беспомощное барахтанье, бессвязный лепет… Когда мы пытались представить его, перед нами неотступно вставал твой уходящий младенческий образ.

Мы хотели, чтобы новая жизнь не кончалась, но, продолжась, она будет все-таки другой, совсем новой жизнью, и теперь я думаю: кем ты будешь в ней, моя маленькая, сразу повзрослевшая до старшей; моя единственная, вдруг превратившаяся в сестру? Какое место достанется тебе в расширенном кругу новой семьи, в заботах твоего нового возраста?

Второе дитя появится – но ведь это ты станешь второй. Он будет первым по заботе, вниманию, хлопотливому окружению, радостной толкотне. Ты как будто осиротеешь: приобретя сестру или брата, слегка потеряешь родителей, они вдруг станут не совсем твои. Мне вдруг увиделось твое побледневшее лицо, погрустневшие глаза и вся ты, чуть вытянувшаяся и похудевшая, словно отрок-переросток, уже познавший внутри семьи неласковость мира, в котором ты – не главная, не единственная.

Но такой – незаласканной, притаившейся, будто бы менее любимой – я еще больше люблю тебя.

Один Бог, одна жизнь, одна душа – как же ты не одна? Долго еще я буду понимать это и не понимать…

Послесловие

Олин вопрос

Десять лет уже Оле. Она знает, что когда-то я написал о ней книгу. И однажды наклоняется над одним из листков на моем столе.

– Это ты про меня писал? Ты любил меня тогда?

Тогда… Значит, любовью она до сих пор называет то, что было тогда. И то, что видит сейчас: как я милуюсь с младшим нашим, годовалым Женей. Это и остается любовью.

А для меня – что остается из пережитого? Пожелтела бумага тех дневников, перепутались воспоминания о трех младенчествах, отбежавших, отшумевших: Олино, Митино, Петино… Вот и четвертое пустилось им вдогонку, на чуть еще заплетающихся ножках. Нахлынуло, проплыло сквозь меня и плещется уже где-то вдали…

Но остаются, как будто рождаясь каждый день, из ничего, – любовь и вина. И чем больше любовь, тем больше вина. И чем больше вина, тем больше любовь.

Священник Владимир Зелинский
Отцовство как исповедание

Отцовство – здесь, в книге, которая лежит перед нами, – и опыт, и состояние души, и философия, и даже исповедание. Но прежде всего оно есть новое качество жизни, обращенной, прикованной к другому человеческому существу. Жизнь, наполненная радостью о другом, называется любовью. «Любовь сорадуется истине», – говорит апостол Павел, ибо одарена тем особым зрением, которое открывает нам истину другого и нас самих. Сразу, с первых же строк своей книги автор вводит нас в «сюжет» этой радостной истины, указывая на религиозный исток своего замысла:

«Отцовство – ближайший и доступный каждому человеку, независимо от профессии и таланта, опыт прямой сопричастности миротворению. Становясь отцами, мы начинаем постигать тайну создания нас самих. Предварить эту книгу хочется словами апостола Павла: „Совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который обновляется в познании по образу Создавшего его“ (Кол. 3: 9-10). Рождая и постигая новорожденное во всей его поражающей новизне, отец сам обнаруживает в себе образ предвечного Отца – и обновляется по этому образу вместе со своим творением».

Мировая литература наполнена историями о любви, которые простираются от земли до неба – как «Божественная комедия», оканчиваются гибелью влюбленных – как «Ромео и Джульетта», состоят из разных увлекательных авантюр – как «Манон Леско». Но много ли мы знаем поэм или трактатов, содержанием и двигателем которых была бы любовь отца к своему ребенку? Не ко взрослому чаду, которое уже встало на ноги и обзавелось собственной личностью, волей, судьбой, но к тому созданию, которое еще пребывает в возрасте, лишенном устоявшейся, образующей нашу взрослость памяти? «Перед восходом солнца», если вспомнить о книге Зощенко, считавшего солнцем пробудившееся сознание. Именно этот возраст служит отправной точкой для путешествия автора к новорожденной дочери, но также и к самому себе. Солнце, которое светит в ребенке, притягивает родителей задолго до проблесков зари, до пробуждения мысли, с которой мы готовы вступить в словесное общение. «Любовь, что движет солнце и светила», узнает их свет в чуде бытия человеческого детеныша. Отец вступает в особую беседу с ребенком, и она начинается еще до его рождения. Эта спонтанная беседа, в которую вовлекается и читатель, делает книгу по-своему уникальной.

Русская литература, по давнему наблюдению Виктора Шкловского, состоит большей частью из писем о любви. «Отцовство» в этом смысле следует законам жанра: это нескончаемый разговор с любимым существом. Объяснение в любви нередко переходит в исповедь. Исповедь для того, чтобы ей состояться, нуждается в надежном свидетеле. Свидетель или соглядатай – тот, кто «невидимо стоит, приемля» чужую душу, и ручается за подлинность сказанного. Руссо выбирает свидетелем свою чувствительность, Толстой – совесть, Августин – то интимное «Ты», в котором ему открывается лицо Божие. Надежность, крепость, искренность исповеди подтверждается не столько словами, в нее вложенными, сколько реальным присутствием свидетеля. Исповедание «Отцовства» Михаила Эпштейна обращено к младенцу, который – рождаясь, возникая, собираясь жить – пробуждает внутреннюю речь отца. И тем самым делает его уже отчасти иным по отношению к «ветхому человеку», которого он как бы «совлекается» в исповеди. В таком обновлении – свидетельство того, что исповедь состоялась, «сбылась», как говорит Цветаева. Дитя рассказывает отцу о себе, становясь свидетелем его возникающего отцовства. И в этом фабула книги.

Вглядываясь в ребенка и рассказывая ему и себе о своей любви, человек обнаруживает свое младенчество, и мир словно обновляется в нем. «Мир подобен зеркалу, в котором каждый видит собственное отражение», – говорит романист Пауло Коэльо. Пусть нас не соблазняет эта с виду симпатичная формула: она лишь выражает основной закон падшего мира – закон солипсизма. Тот, что называется «миром», состоит, по сути, лишь из разноцветных проекций нашего ветхого «я». «Совлечение ветхого человека» – по слову Апостола – начинается с открытия ближнего, с узнавания его в Боге и делах «рук Его». Но что бывает ближе рожденного нами ребенка? Автор «Отцовства» учится узнавать его в себе, находит себя в отражениях младенчества, подносит их к свету, разглядывает сквозь «магический кристалл» мыслящего взгляда. Он – мастер любящего наблюдения и словесного рисунка, вырастающего из внутреннего диалога. Диалога с ребенком, но не только. Ибо вся эта книга «безмолвно» обращена к Отцу, Который познает нас в Своем творении. Общение с Ним возникает тогда, когда мы стараемся разгадать Его мысль. Вспомним еще раз апостола Павла: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло гадательно, тогда же лицом к лицу. Теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13: 11–12).

Читать еще:  Во многих европейских странах эпоха просвещения ознаменовалась. Эпоха Просвещения (Европа)

Автор книги пытается, насколько это возможно, узнать себя в отражениях младенчества. Но, оставив младенческое, его взрослое узнавание проходит через этапы, начиная от диалога с ребенком, еще пребывающим во чреве, вплоть до нового узнавания – чуть подросшей героини книги, но уже как будущей старшей сестры. «Авторы, пишущие о детстве, – говорит Михаил Эпштейн, – обычно обходят стороной или минуют самое его начало…» К тому же авторы, пишущие о детстве, чаще всего пишут о себе, переносят свой взгляд с другого на себя. Старательно, страстно они делают раскопки в самих себе, чтобы добыть давно ускользнувшие воспоминания, интересуясь другим лишь как зеркалом. В этой книге земной отец также наблюдает за собой, но прежде всего хочет понять и увидеть по-настоящему своего младенца. И он находит тот младенческий язык вещей, взглядов, прикосновений, который позволяет ему встретиться на несколько мгновений с миром лицом к лицу, с миром, каким он был создан.

Эти мгновения заботливо собраны в книге. Они уложены в своего рода мозаику, или, скорее, витраж с удивительными и довольно прихотливыми изображениями, в которых какая-то непреходящая старина, старина как покой и вечность, соединяется с утонченностью, взволнованностью, рефлективностью нашего современника. Но главное все же заключается не в этом рисунке, но в том свете, который проникает через него, просачиваясь через отдельные слова, неожиданные открытия. Таких открытий здесь множество; изумительно, например, истолкование заповеди любви к ближнему как любви к ребенку в нем или молитвы как самопожертвования. Впрочем, автор довольно осторожен, по-своему целомудренно боязлив в обращении с «божественными словами» или богословскими экскурсами, он дает Богу высказываться в розановской «частной жизни», не навязывая Ему наших мыслей и звучных имен, но лишь следуя по следам Его, оставленным в собравшемся жить существе по имени Оля.

«Становление бытия» этого существа хранит в себе тайну, которая раскрывается, не переставая быть самой собой, лишь тогда, когда мы узнаем ее не в себе, не в своем зеркале, а в другом. Вглядываясь сквозь тусклое стекло, гадательно, в чудо творения, автор так близко подносит его к своим и нашим глазам, что позволяет нам узнать самих себя – не только в своем детстве, конечно, но в вечном детстве Бога, вложенном во всякого ребенка. Как и всякое настоящее открытие, оно совершается любовью, хотя автор не так уж часто поминает о ней, ибо объяснять и провозглашать то, что уже вложено в образ, было бы избыточным, чтобы не сказать болтливым.

Эта книга выходит в свет, когда общественные разговоры о кризисе семьи становятся все более частыми и как бы само собой разумеющимися. «Отцовство», понятно, не вступает в эти разговоры и не собирается с кем-либо спорить. Оно лишь рассказывает о том новом качестве, пожалуй даже призвании, которое пробуждается в человеке вместе с появлением ребенка и ставит отца в особые отношения с тайной существования человека. Задача этой книги, нигде, конечно, не заявленная громогласно, – в том, чтобы разделить с читателем опыт самопознания автора в любимом существе и тем самым научить нас любить. Научить узнавать себя в качестве отцов, но также и матерей, чье соприкосновение с Богом в акте творения жизни еще интимнее и глубже. Когда-нибудь и эта глубина должна будет найти себя в исповедании материнства, подобно тому как о даре отцовства рассказано в этой книге.

Указатель имен и мотивов

Римские цифры указывают на номер главы, арабские – на номер фрагмента.

О. Владимир Зелинский: «Будьте как дети. Теофания детства»

Евангельские слова «будьте как дети» просты, но вызывают много вопросов. Будьте как дети – значит, какими? Доверчивыми? Легкомысленными? Непосредственными? Разобраться в этом можно с помощью Священного Писания, святоотеческих высказываний, богословских и философских трудов.

Попытку разностороннего анализа темы предпринимает о. Владимир Зелинский. Итог его размышлений – в книге «Будьте как дети. Теофания детства». Не так давно книга вышла в издательстве «Никея».

«Иногда кажется, что Евангелие написано не столько для взрослых, которыми мы стали, сколько для детей, в которых призваны обратиться», – вот, пожалуй, квинтэссенция этого оригинального популярно-богословского издания.

отец Владимир Зелинский является настоятелем прихода иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» в городе Брешия в Италии. Свою книгу он адресует всем верующим – всем, кто хотел бы глубже понимать слова Спасителя и Его благовестие.

Немного об авторе

Протоиерей Владимир Зеленский родился в Ташкенте в 1942 году, во время Великой Отечественной войны, на тот момент его семья находилась в эвакуации.

Его родители – критик, литературовед Корнелий Зелинский и преподавательницa французского Елена Вольфельд С военного времени по 1991 год жил в Москве. Окончил МГУ, факультет романо-германской филологии, работал в Институте философии АН СССР.

Принял святое крещение в Русской Православной Церкви в 1971 году, после чего перестал заниматься академической наукой.

Затем работал журналистом, писал религиозно-философские и социальные статьи, которые публиковались в «Вестнике РХД» (Париж), в «Архиве самиздата» (Мюнхен).

Во Франции вышла его книга “Приходящие в Церковь”, из-за которой в 1981 году автора уволили из Академии Наук. Затем Владимир Зелинский издавал журналы и занимался вопросами защиты верующих в СССР.

В 90-е гг. работал московским корреспондентом газеты «Ouest-France», затем по приглашению уехал преподавать русский язык и русскую культуру в Католическом университете Святого Сердца в Италию. Ведет богословские курсы в известных вузах и семинариях Европы. Печатается в христианских изданиях, ведет блог в Facebook.

Отец Владимир – настоятель основанного им в Ломбардии православного прихода, отец четверых детей.

Возраст полноты Христовой

Размышления священника могут быть интересны читателю, прежде всего, тем, что, с одной стороны, основываются на традиции и развивают мысль строго в вероучительном русле, и тем, что, с другой стороны, отличаются парадоксальностью, свежестью восприятия материала и полной неожиданностью выводов.

«Будьте как дети» – ведь это не просто слова, это одна из заповедей Христовых, данная нам в Новом Завете – та заповедь, которые все мы призваны исполнить ради спасения.

При этом автор дает понять, что истинное христианское детство, заповеданное Спасителем – это не инфантилизм, а именно «возраст полноты Христовой».

Поэтому вопросы, которые ставит автор, далеко не праздные для христианина. И вопросы эти – не только риторические, поскольку священник подводит читателя к выводам и побуждает к совместному поиску ответов.

Следуя логике детства, отец Владимир Зелинский задается сотней самых живых, непосредственных и потому очень правдивых «почему?» Почему детская радость – это наше изначальное и естественное состояние? Почему взрослый страдает дисгармонией и раздвоенностью? Почему по-житейски понимаемая нами «взрослость» и святость не совместимы? Что роднит раннее детство с искусством, гениальностью, творчеством?

Чем притчи похожи на сказки и почему их так любят взрослые?

Автор работал над книгой два десятка лет, так что все эти и другие поставленные им вопросы рассмотрены разносторонне и вдумчиво.

Читать еще:  Приметы о лягушках в доме и на улице. Приметы о лягушках и их значение

Читателя обрадует глубина содержания и изысканная форма повествования – высочайшее качество авторского текста. И, конечно, сам подход – беспрецедентный в истории богословской мысли анализ Христовой заповеди спасения, рассуждения и выводы о природе детства.

Книга отца Владимира Зелинского имеет Гриф Издательского Совета РПЦ.

Приводим на нашем сайте небольшой отрывок из книги.

Священник Владимир Зелинский

«Будьте как дети. Теофания детства»

Обращение в детство взрослых в устах Слова Божия означает нечто большее, чем послушание и смирение, с которыми у детей дела обстоят вовсе не так хорошо. Не идет ли речь о стяжании какого-то иного дара Христова, вложенного в каждого из нас?

Когда ребенок был ребенком,

было время таких вот вопросов:

почему я – это я, а не ты?

Почему я здесь, а не там?

Когда начинается время

и где пространство кончается?

Существует ли зло и есть ли вправду плохие люди?

И как так может, чтобы я, который есть,

не был прежде того, когда я стал?

И как однажды я, который есть,

не буду больше тем, кто я есть?

(Хандке П., Вендерс В. Небо над Берлином (фрагмент)).

Слова Иисуса о детях обращены ко взрослым. Они предлагают им уразуметь то, что надлежит им делать. Они ведут к какой-то радикальной «перемене ума» внутри себя, отсечению себя сложившегося, страстного, падшего ради того «дитя», которое нужно открыть.

Если вслушаться в то, что о детях сказал Христос, как и во все, что могло бы быть соотнесено с ними, мы услышим все это как особое, обращенное к нам благовестие. Найти его можно повсюду.

Весь Новый Завет, если читать его с ключами «детских» слов Христовых, пронизан намеками, соприкосновениями с таинством малых сих и благословением их малости. Оно являет себя даже из сугубо взрослых, «догматических» вещей. Так исповедание Петра, ставшее камнем Церкви (Ты – Христос, Сын Бога Живаго – Мф. 16:16 ), разве не выплеснулось из обращения в «безумие» детства?

Ведь не может же плоть и кровь здравомыслящего иудея исповедать стоящего перед ним Равви – Сыном Всевышнего. Лишь тот, кто открыл в себе младенчество Слова, сумел узнать Его в Иисусе и вернуться, хоть на миг, к своей утраченной, Адамовой, сотворенной Отцом природе.

Симону открывает истину Отец Мой, Сущий на небесах ( Мф. 16: 17 ), потому что существо Симона, сохранившееся где-то в нем, было в тот момент восхищено Духом на небеса. И дам тебе – не ребенку ли, не исповеднику ли этой нерассуждающей веры? – ключи Царства Небесного… ( Мф. 16:19 ).

Вслед за этим, когда Иисус открывает ученикам, что Ему должно идти в Иерусалим и много пострадать ( Мф. 16:21 ), к Петру возвращается трезвое рассуждение, знающее, каким надлежит быть Мессии, и он учит Его своему знанию и получает в ответ: отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое ( Мф. 16:23 ).

А хождение по водам? Если это Ты, прикажи мне идти к Тебе ( Мф. 14:28 ). Симон прыгает в воду, идет по воде, пока не отдает себе отчет в том, что делает.

В чем же суть евангельского «дитя»? В нем, пока она еще не остыла, мы можем ощутить теплоту творения. Каждый из нас сотворен Словом, через которое в мир входит то, что вызывает к жизни Отец. Но, создав человека, может ли Слово забыть о нем? Та «невинность», которую мы видим в ребенке, есть один из образов или отпечатков творения.

Другой след его – удивленная открытость к восприятию твари и через нее Лика Отца, ожидание новой встречи с Ним. Ты извел меня из чрева, вложил в меня упование у грудей матери моей, – восклицает Давид ( Пс. 21:10 ).

Какими дарами Духа живится душа человека, так недавно сотворенного? Полнота их, согласно пророку Исайе, заключается в цифре семь ( Ис. 11:2-3 ).

Перечислим кратко.

  • Дети суть носители нерастраченной еще любви Божией, любовь Отца в них – как залог Духа;
  • им соприсущна святость творения, еще не утраченная ими;
  • в каждом ребенке по-новому открывает себя новизна мира;
  • истина бытия открывается ребенку не разумом, но самим существованием;
  • ему дается дар свободы, не предопределенной прошлым падшего человека.
  • Доверие, привязывающее ребенка к тому, кто рядом и о нем заботится, есть уже основа веры.
  • Сама его жизнь есть уже воплощенная надежда. Дух, таким образом, есть Свидетель изначального чуда мира.

Мы безумны Христа ради… ( 1 Кор. 4:10 ). Может быть, слова человека, едва появившегося на свет, чей разум еще не заглушен родовым, всеобщим, усредненным «я», перекликаются со словами, вложенными в творение, и эта перекличка есть язык того Царства Божия, которое откроется, когда Бог будет все во всем… ( 1 Кор. 15:28 ).

Не безумие разве видеть порог Царства Божия во всяком будущем грешнике? Или называть Телом Христовым собрание многих ему подобных? Безумие ради Христа и есть обращение в детство, и употребляющие усилие восхищают его ( Мф. 11:12 ).

Из жития преподобного Серафима Саровского вспоминается игра с детьми. Не плавно-сладостная поучительная беседа о добром Всевышнем, а просто игра в прятки, которая не была лишь проведением времени, пока родители их готовились к исповеди.

Игра, видимо, доставляла преподобному нескрываемое удовольствие. Лето, солнышко, трава высокая, я спрячусь, ты найди. В человеке, чье существование было каждое мгновение пронизано Богом, игра должна была быть еще одним образом общения с Тем, Кто сотворил Серафима, свет, детей, небо, землю, траву и позволил играть на ней.

Не было двух Серафимов, один тысяченощный на камне с молитвой Иисусовой, плачущий о грехах, другой на лугу, прячущийся в траве, играющий в прятки. Был один, названный преподобным (кому? ангелам? детям Божиим?), – оно и во всем подобие.

Святость понимается на Востоке как исцеление от своего здешнего, тусклого «я» ради возвращения к себе подлинному, начальному. В этом цель христианского делания – удержание или восстановление святости.

Иногда кажется, что Евангелие написано не столько для взрослых, которыми мы стали, сколько для детей, в которых призваны обратиться. Оно сохраняет в себе черты этой данной от Бога наивности, непосредственности до гротеска и чуда. Ныне исполнилось писание сие, слышанное вами, – говорит Иисус ( Лк. 4:21 ).

Писание исполняется в тот момент, когда его произносят и слышат. Слово Божие, прикасаясь к глазам и вещам, делает их под стать Себе, возвращает их в Царство, которое внутрь вас есть… ( Лк. 17:21 ). По другому истолкованию: среди вас.

Разве так говорят – взрослым?

И притчи – сказка. Она бывает поначалу даже и страшной, пугающей, не вместимой для человеколюбивого понимания (богач, Авраам и Лазарь, нерасторопные девы без масла в светильниках).

Они – как герои историй, написанных словесным молоком и рассказанных на ночь будущим взрослым, чтобы запомнили на всю жизнь. И все становится легко и немножко… смешно. Смешно по-ангельски. Ребенок, еще ничего не зная и не умея, первым делом научается улыбаться.

Что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь ( Лк. 6:41 )? Столь суровое по виду, наставление Христово отзывается почти шуткой, рассказанной малышам, мыслящим гиперболами.

Но здесь нет иносказаний, есть реальность мышления, отказавшегося от слов, к коим наглухо прибиты их повседневные значения. Как хлеб, сошедший с небес, дающий жизнь миру. Помню, меня, еще не ведающего ни о какой вере, когда я пробовал читать Евангелие, более всего поражал этот хлеб живый ( Ин. 6:51 ). Он казался теплым и добрым на вкус.

Читать еще:  Когда празднуется День Архангела Михаила? Архангельский собор в Кремле. Что можно есть на Собор Архистратига Михаила

Когда-то Аверинцев (обладавший, помимо учености, и гениальной интуицией) обратил мое внимание на роль «благоутробия» в библейской вере, на утробу Божию как источник основания веры. Упоминания о ней рассеяны по всей Библии. Господь любит по-матерински – утробой.

Отсюда и «благоутробное» почитание Богородицы в православии. Оно преисполнено ощущением своего сыновства.

Не это ли «дитя», которое призвал Иисус, словно оставшись без Него, непрестанно зовет и Его Мать? Этот зов, различимый на протяжении всех двадцати веков существования христианства, находит для себя все новые образы, способы обращения, личные, живые, «опытные» имена.

Ребенок – анонимный творец, не ведающий о своем таланте. Среди прочих христианских вер Восток более всего сохранил в себе творческую детскость, не всегда находящую взрослые понятийные формы. Икона, когда она настоящая, открывает дорассудочное восприятие рая, восприятие, в котором просыпается гениальность.

Как лучше мы можем передать догмат о Троице, если не метафорой Трех Ликов, безмолвно-любяще повернувшихся друг ко другу?

Этот образ создает и передает сам воздух общения-молчания. Три Небесных и Равных Существа словно внезапно отстранили пелену невидимого, пришли к нам, и нас как будто коснулось Их дыхание.

И этот не рассуждающий детский вопль (от страха? от радости?), замерший в нашем богослужении под видом молитвы, догматически «детской» или «безумной», но почему-то не требующей для себя оправдания: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» В сущности, природа Церкви потому и безгрешна, что и она – как евангельское Дитя, живущее среди нас.

Богородица – вовсе не вечная женственность, но вечное и совершенное младенчество твари, которой не коснулся грех.Путь Церкви, как все знают, начинается с поклонения Младенцу, родившемуся в Вифлееме от Духа Святого и Марии Девы. Но не должен ли он тем же и завершиться – поклонением ребенку-человечеству на пороге Царства.

По материалам православных СМИ
Фото и илл. из открытых источников

Священник Владимир Зелинский. Приходящие в церковь (Фрагмент)

Воспоминания об отце Николае Педашенко

Источник: Журнал Московской Патриархии. – М., 1992. – № 3–4.

Редакция сайта благодарит священника Димитрия Трибушного, предоставившего данный материал.

Другого священника, о котором хотелось бы рассказать, я знавал ближе и бывал у него чаще. Призвание свое нашел он поздно, после пятидесяти. Точнее сказать – был допущен. Это было время глухого послевоенного ренессанса, когда раскрылись, казалось, навсегда заколоченные ворота храмов, и народ повалил в них, кто в прихожане, а кто и в священники. Отец Н. 1 был коренным москвичом. С детства намеревался он стать историком Церкви и должен был уже получить университетский диплом как раз осенью семнадцатого года. Церковная история тогда вернулась из учебников в жизнь и не нуждалась в преподавателях. И все же планы его успели сбыться, правда, несколько своеобразно. В начале двадцатых годов возникла в Москве свободная, незарегистрированная (а значит, чуть ли не тайная) духовная академия, где он стал одним из преподавателей. Начинание было, понятно, обреченным. Однако нашему заговорщику так и не пришлось отведать вкуса тюремной похлебки, что всегда казалось ему естественным, а вот в старости заставило, наконец, удивиться. «Я – самый счастливый из всех несчастных», – любил повторять он про себя, разумея, что все жуткие очные ставки с нынешним веком прошли мимо него, а всего лишь пришлось ему со своими призваниями перебиваться большую часть жизни на должностях каталогизатора и библиотекаря. И вот посвящение, ставшее возможным на склоне лет, и священническое служение, правда, за тысячи километров от семьи. Оно было недолгим, лет пятнадцать, но в старости, когда мне довелось с ним познакомиться, отца Н. никем, кроме как священником, и представить было невозможно. Он был «пастырь добрый», с головы до ног пастырь. Уход его за штат был не вполне вольный. Ознакомившись с одним из патриарших посланий, он не нашел в себе сил прочитать его с амвона и, как настоятель, запретил его читать и другим священникам, всю ответственность приняв на себя. По выражению его (несомненно, гротескному), из послания ясно следовало, что «двадцать пятое октября для людей важнее, чем двадцать пятое декабря». Он вовсе не был по темпераменту борцом, диссидентом, но был человеком старого закала и через некоторые вещи просто не умел переступить. К тому же, не мог он ни с кем и поссориться, и однажды – в хрущевские времена – едва ли не одной улыбкой своей отстоял храм от закрытия.

Улыбка вообще была у него лекарством от горестей жизни. Тех горестей, которые несли ему другие и от чего он, по его слову, «изнемогал». Жил он одиноко, уже вдовцом, и никогда не выходил из квартиры, потому что был слаб, а в доме не было лифта. Иногда он даже не вставал с постели и так лежал на ней в подряснике и с наперсным крестом, открывая входную дверь посетителям с помощью изобретенного им приспособления. А посетителей было много, и чем старее и слабее он становился, тем больше приходило к нему людей на исповедь, на беседу, на домашнее богослужение, иной раз и на тайное венчание. Последние его московские годы стали самыми насыщенными в его жизни. То, чего часто не хватает в храмах, – возможности быть выслушанным, – можно было найти здесь, в аккуратной тесной квартирке, где все стены занимали иконы и книги, большей частью не читанные и не слыханные посетителями.

Отец Н. был простым и кротким священником, каких в Православии, может быть, и немало. Но с простотой его как-то созвучно соединялась основательная ученость, границы которой были расплывчаты. Он ведал неопределенное количество языков, он забирался в самые разнообразные области знаний («И в историю математики, и кораблестроения, и даже бухгалтерии», – рассказывал он, всегда чуть посмеиваясь над собой), но главный жизненный интерес его был сосредоточен на Церкви. Кто бы ни пришел к нему и с чем бы ни пришел, всякий разговор он сводил к ней. О Церкви заговаривал он с духовным «веселием», столь присущим ему, но и со скорбью. Скорбь была о том, что Церковь не может выполнить своей миссии, что она предается ее служителями, что двор Церкви не выметен и люди небрегут о ее святыне. Но «веселие» неизменно превозмогало. И надо было видеть победу его – скажем, во время долгих богослужений. Дома служил он по Уставу, не сокращая, часто задыхался, терял от слабости голос, не мог стоять, молитвы пел шепотом, но силы в конце концов находились, и служба дослуживалась до конца 2 . Так под Вербное Воскресенье отслужил он у себя домашнюю всенощную, в последний раз одолевая скорбь и немощь обаятельной своей улыбкой и молитвенным веселием, и умер через несколько минут.

Примечания:

  1. Отец Н. – протоиерей Николай Педашенко. ↩
  2. О том, как проходили службы на дому у о. Николая, вспоминает, например, Мария Валентиновна Шмаина, которую с ним познакомил С.И. Фудель. ↩

Обратная связь

Если у Вас возникло желание оставить отзыв, внести исправление или поделиться дополнительными материалами, мы будем рады Вашему письму!

Источники:

http://iknigi.net/avtor-mihail-epshteyn/82049-otcovstvo-roman-dnevnik-mihail-epshteyn/read/page-16.html
http://azbyka.ru/deti/o-vladimir-zelinskij-budte-kak-deti-teofaniya-detstva
http://www.fudel.ru/svyaschennik-vladimir-zelinskiy-prihodyaschie-v-tserkov-fragment/

Ссылка на основную публикацию
Статьи на тему: