Поминание усопших в году. Митрополит Антоний Сурожский
Православная Жизнь
Вы здесь
Памяти митрополита Антония Сурожского
В идеале человек должен быть для другого человека раем. Сравните эту мысль с утверждением Сартра: «Ад – это другие». Так воспринимают люди друг друга потому, что в глубине понимают – они должны быть нужны друг другу по-настоящему, но в реальности друг другу абсолютно не нужны.
Встреча не на вечность, ненастоящая встреча делает присутствие другого адом. Как в песне Владимира Высоцкого: «Тут за день так накувыркаешься… Придёшь домой – там ты сидишь». И это герой песни говорит жене – то есть человеку, который должен был бы быть дорог. Но… мир практически не знает любви не по страсти. Святой Нектарий Эгинский говорит, что без Христа даже любовь сгниёт. Без Христа нет истинной любви, а есть только страсть в той или иной форме. Любовь праведного человека не такова. Прежде всего, для любви праведника характерно не делить отношение к людям по степеням. «Я тебя люблю, но сына или мужа всё-таки люблю больше». Такая любовь только мучает того, на кого она направлена, потому что мы понимаем, что должны быть любимы и нужны до последней глубины и во всём – и только это будет правильно. Одиночество – это когда мы окружены близкими людьми, у каждого из которых есть кто-то, кто им дороже, чем вы.
Христианин любит не так. Для него каждый человек – единственный. Каждый дорог без всяких степеней. Святые отцы говорят, что для Бога каждый один человек так же дорог, как и все люди вместе. Так же поступает и христианин. Митрополит Антоний Сурожский говорил, что, встречая человека, поступает по принципу шкафа – выдвигает тот ящик, в котором всё об этом человеке. Можно добавить, что, когда владыка Антоний встречал человека, он весь превращался в один единственный ящик для этого человека.
Митрополит Антоний видел одного человека всего несколько раз в жизни, но когда тот умирал, то назвал владыку своим лучшим другом. И причина тут в любви, которую имеет митрополит Антоний.
Ещё для встречи нужна благодарность. Благодарность другому человеку за то, что он есть. Тогда для нас с каждой встречей и с каждым годом всё больше будет открываться глубина человека.
Джон Толкин говорил о присвоении: «Некоторые вещи стали для нас бесцветными, потому что мы заграбастали их, заперли их под замок и перестали на них смотреть». Это относится и к людям. То есть мы должны не следовать желанию владеть человеком, а относиться к нему как к дару. Или, как говорил философ Симеон Франк, «воспринимать другого как свет».
***
Есть разница между тем, как о высоте и красоте говорит умник или поэт. Когда мы слышим умника, то задыхаемся от уныния и лишаемся силы, а когда говорит поэт – люди обретают вдохновение и мудрость жить.
Митрополит Антоний говорил как поэт и пророк, как власть имеющий, а не как умники и формалисты.
Он говорит о духовном, которое сам переживает и испытывает, потому всегда говорит как свидетель реальности мира духовного и его слова живые. А это в нашем мире бывает так редко.
Видя и слыша владыку Антония, люди поражались тому, что видят перед собой христианина и настоящего человека, и это видение было для них, по свт. Иринею Лионскому, зрением славы Божией. А это всегда радует добрых и напоминает различным эгоистам и умникам, как далеко они стоят от добра.
Таковы уж умники – им всё нужна ссылка на авторитет, а красота, совершающаяся у них перед глазами, их возмущает. Скажешь такому, что владыка Антоний Сурожский считал фильмы Тарковского скучными, они задумаются, а попробуй сказать, что эти фильмы тебе лично скучны, и тебя запишут в ничтожества. Умник в обществе – то же, что фарисей в религии. Иногда эти две ипостаси объединяются в одном лице. Их основная заповедь такова: «Ни один наш современник не может жить и говорить от Духа».
Митрополит Антоний Сурожский будет одним из первых людей земли, вспомнившим, что западный мир когда-то был наполнен православно верующими святыми. Другим таким человеком был святитель Иоанн Шанхайский, который собирал древние жития, находил частицы мощей и возвращал память о славном прошлом или древние праведники через него приходили в мир, о котором молились всегда. Древние святые. Жития говорят о многом. О дивном сиянии, исходившем от их ликов, об их необыкновенной любви, способности прощать, милосердии и служении другим. Люди часто забывают прошлое, но те, кто любят (а святые таковы), помнят всё. Помнят ради того, чтобы каждого, кто им нужен и дорог, привести домой – в вечное царство грядущего воскресения.
Как известно из истории, все святые Европы до 1054 г. (отпадение поместной Римской Церкви от Церкви вселенской), святые Англии до 1066 г. (Битва при Гастингсе) и Ирландии до 1171 г. (Собор в Кашеле, передавший Ирландскую
Церковь под римскую юрисдикцию) существовали в единой христианской, апостольской, православной традиции. Конечно, Церковь в Средние Века (как и сейчас) действовала в разных культурах и, соответственно, создавала разные культуры. Кельты Ирландии были не похожи на саксов Англии, пиктов, германцев и даже галлов, не говоря уже о римлянах. Но эти различия были, по сути, неповторимостью святости каждого народа, неповторимостью его красоты.
Прп. Силуан Афонский говорил, что никто из святых не стал бы делиться своими духовными переживаниями и откровениями, если бы их не понуждала к этому любовь. Но и здесь мы видим, что одни святые говорят о себе крайне мало, стараясь более скрыть, чем явить, по крайней мере, когда разговаривают с неизвестными.
И есть другие святые, которые щедро делились своим сокровищем со всем миром. Подобно владыке Антонию, они говорили, что, если оставят благодатное событие только в себе, оно будет их греть, но никого больше не согреет. И они шли на риск непонимания, рассказывая о тайном и сокровенном – о своей любви и ответе Господа на неё. Нетрудно видеть, что нередко эти святые и подвижники были людьми поэтического настроя. Так, прп. Симеон Новый Богослов писал стихи, а старец Софроний Сахаров – картины.
Однажды к митрополиту Антонию Сурожскому обратился священник, который все силы души отдавал проповеди и храму и совсем не уделял внимания семье. Его жена страдала, и он хотел, чтобы знаменитый епископ её вразумил не мешать его постоянному пребыванию в храме. Но владыка Антоний, вопреки ожиданиям священника, посоветовал тому бо́льшую часть времени жизни уделять семье.
– Но как же моё служение людям? – поразился священник.
– Если ваши домашние будут счастливы, люди сами станут к вам приходить, – отвечал митрополит Антоний.
Так и случилось. Священник много времени проводил с семьёй, и домашние стали счастливы, зная, что они дороги и любимы. Это видели прихожане храма и, если раньше священник сам бегал за ними, а они неохотно общались, то теперь люди сами стали приходить к нему домой, чтобы погреться в лучах тёплого и светлого счастья его семьи.
Когда священник рассказал об этом владыке Антонию, тот улыбнулся и промолчал. Ведь он знал, что христианство – это, прежде всего, дарить тепло тем, кто рядом. А тепло уже вызывает желание приблизиться к нему и согреться сердцем. И так, видя, что счастье и радость в мире возможны, человек воистину узнаёт христианство.
Думаю, что община (там, где она есть) – это не множество, не весь храм. Это немногие неординарные и стремящиеся к подлинности люди, которые вместе с мудрым священником-другом идут по пути ко Христу. А священник этот в чём-то похож на митрополита Антония – быть может, лёгкостью, глубиной и поэтичностью Духа Святого.
Когда владыка Антоний умер, священник моего храма сказал о нём с великим почтением: «Старец был»…
Я тогда удивился: «Почему старец?», так как думал, что праведность связана с чудесами. И лишь спустя годы я понял, почему святой Макарий Великий писал, что чудотворения подвижника – всего лишь внешнее выражение его сути, а то, кто он есть, раскрывается в христоподобной, подлинной любви, которая столь велика, что давала митрополиту Антонию по 15 часов принимать людей, когда глубже усталости было желание, чтобы счастье пришло к каждому и никто не ушел обиженным…
Как-то съёмочная группа записывала сюжет о владыке. В их числе был оператор пенсионного возраста, холодно относившийся ко всему церковному. Но услышав, как митрополит Антоний говорит, он подошел и спросил, можно ли ему, старику, принять крещение?
– Конечно, – отвечал тот, – ведь это как любовь, а влюбиться можно и в 80…
Все мы не старее Бога, и некоторые мои слушательницы лекций, которым уже за 50, говорили мне, что, открыв для себя Церковь, они впервые открыли, насколько жизнь интересна.
Поминание усопших в году. Митрополит Антоний Сурожский
Митрополит Сурожский Антоний о поминовении усопших
Автор: митрополит Сурожский Антоний
Многих смущает мысль о молитве за умерших; они недоумевают, в чем цель этой молитвы, чего мы надеемся достичь ею. Может ли участь умерших измениться оттого, что за них молятся, может ли молитва убедить Бога быть несправедливым и даровать им то, чего они не заслужили?
Если вы верите, что молитвы за живых помогают им, почему вы не считаете возможным молиться и за умерших? Жизнь едина, ибо, как говорит евангелист Лука, «Бог… не есть Бог мертвых, но живых» (Лк.20:38). Смерть – это не конец, но определенная стадия в человеческой судьбе, и судьба эта не застывает, как камень, в момент смерти. Любовь, которую выражают наши молитвы, не может быть напрасной; если любовь имеет власть на земле, но не имеет власти после смерти, это трагически противоречит слову Писания о том, что «крепка, как смерть, любовь»(Песн.8:6), и опыту Церкви, который свидетельствует, что любовь сильнее смерти, ибо Христос победил смерть в Своей любви к человеческому роду. Неверно думать, что связь человека с жизнью на земле оканчивается в момент его смерти. В течение свой жизни человек сеет семена. Семена эти прорастают в душах других людей, влияют на их судьбу, и плод, родившийся из этих семян, поистине принадлежит не только тем, кто принес его, но и тем, кто сеял. Написанные или произнесенные слова, изменяющие жизнь человека или судьбы человечества – слова проповедников, философов, поэтов или политических деятелей, – остаются на ответственности тех, кому они принадлежат, ответственности как за дурные, так и за хорошие последствия. Участь этих людей неминуемо зависит от того, какое влияние они оказывают на тех, кто живет после них.
Влияние жизни каждого человека продолжается до Страшного суда, и вечная, окончательная участь человека определяется не только тем кратким временем, которое он прожил на земле, но также и результатами его жизни, ее добрыми или плохими последствиями. Те, кто, как плодородная земля, принял посеянное семя, могут оказать влияние на участь ушедших, молитвенно прося Бога благословить человека, преобразившего, изменившего их жизнь, давшего смысл их существованию. Обращаясь к Богу в акте непрекращающейся любви, верности и благодарности, они вступают в то вечное Царство, для которого нет границ времени, и могут влиять на участь и состояние ушедшего. Не несправедливости просим мы у Бога; мы молим Его не просто простить человека, несмотря на все, что он сделал дурного, но благословить его за то благо, что он сделал, о чем свидетельствуют другие жизни.
Наша молитва – это акт благодарности и любви постольку, поскольку наша жизнь есть продолжение чего-то, чем жил тот человек. Мы не просим Бога быть несправедливым и не воображаем, что у нас больше сострадания и любви, чем у Него; мы не просим Его быть более милосердным, чем Он был бы без нашей просьбы, но мы приносим на суд Божий новое свидетельство и молим, чтобы это свидетельство было принято и благословение Божие обильно низошло на того, кто так много значил в нашей жизни. И это важно понять: цель такой молитвы – не убедить Бога в чем-то, а принести свидетельство, что человек этот жил не бесплодно: не любя и не пробуждая любви.
Всякий, кто каким бы то ни было образом был источником любви, имеет защиту перед судом Божиим; но на оставшихся лежит долг принести свидетельство о том, что он для них сделал. И здесь снова дело не просто в доброжелательстве или эмоциях. Святой Исаак Сирин говорит: не своди свою молитву к словам, сделай всю свою жизнь молитвой к Богу. Поэтому если мы хотим молиться за своих усопших, жизнь наша должна подтверждать молитву. Недостаточно время от времени пробуждать в себе определенные чувства к ним и тогда просить Бога сделать что-то для них. Важно, чтобы каждое семя добра, правды, святости, посеянное ими, принесло плод, потому что тогда мы можем встать перед Богом и сказать: он посеял добро, в нем были качества, побуждающие меня поступать праведно, и эта частица добра не моя, а его, и, в каком-то смысле, она – его слава и искупление.
У Православной Церкви очень определенные взгляды на смерть и погребение. Погребальная служба начинается словами «Благословен Бог наш…»; нужно понять, как это много значит, ибо слова эти произносятся вопреки смерти, вопреки тяжелой утрате, вопреки страданию. Служба построена на основе утрени – службы славословия и света; близкие стоят с горящими свечами в руках, символом воскресения. Главная мысль службы в том, что мы действительно стоим перед лицом смерти, но смерть больше нас не пугает, когда мы смотрим на нее через Воскресение Христа.
В то же время служба передает двойственность смерти, две ее стороны. Принять смерть невозможно, она чудовищна; мы созданы для того, чтобы жить; и все же в мире, который грехом человеческим стал чудовищным, смерть – это единственный выход. Если бы наш мир греха был зафиксирован как неизменный и вечный, это был бы ад; смерть – единственное, что позволяет земле, вместе со страданием и грехом, вырваться из этого ада.
Церковь видит обе стороны; святой Иоанн Дамаскин написал об этом с предельным, обнаженным реализмом, потому что христианин не может впадать в романтизм, когда речь идет о смерти. Умереть значит умереть, и в этом смысле, говоря о кресте, мы должны помнить, что это орудие смерти. Смерть есть смерть со всем ее трагическим уродством и чудовищностью, и все же, в конечном счете, смерть – единственное, что дает нам надежду. С одной стороны, мы жаждем жить; с другой стороны, если мы в достаточной мере жаждем жить, мы жаждем умереть, потому что в этом ограниченном мире полнота жизни невозможна. Несомненно, смерть – это тление, но тление, которое в сочетании с благодатью Божией ведет к такой мере жизни, которой иначе мы никогда не имели бы. «Смерть – приобретение», – говорит апостол Павел (Флп.1:21), ибо, живя в теле, мы разлучены со Христом. Когда исполнится известная мера жизни – независимо от прожитого времени, – мы должны сбросить эту ограниченную жизнь, чтобы войти в жизнь беспредельную.
Православное отпевание подчеркнуто сосредоточено вокруг открытого гроба, потому что Церковь продолжает видеть человека в его целостности, как тело и душу, о которых она одинаково заботится. Тело приготовлено к погребению; тело – это не изношенная одежда, сброшенная для того, чтобы освободилась душа, – как любят говорить благочестивые как будто люди. Тело для христианина – нечто гораздо большее; с душой не может случиться ничего, в чем не приняло бы также участия тело. Восприятие этого мира – и не только его, но и мира божественного, частично происходит через тело. Каждое таинство – дар Божий, сообщаемый душе посредством физических действий; крещальные воды, масло миропомазания, хлеб и вино причащения – все взято из материального мира. Мы не можем сделать ничего хорошего или дурного иначе, как в союзе с телом. Тело существует не только для того, чтобы душа родилась, созрела и затем ушла, покинув его; с первого дня и до последнего тело было соработником души во всем и вместе с душой составляет целостного человека. Оно навсегда остается как бы отмеченным печатью души и общей жизнью, которую они провели вместе. Связанное с душой, тело связано также через таинства с Самим Иисусом Христом. Мы причащаемся Его Крови и Тела, и таким образом тело по собственному праву соединяется с миром божественным, с которым оно соприкасается.
Тело без души – просто труп и не имеет отношения к тому, о чем здесь идет речь, а душа без тела, даже душа святого, идущая “прямо на небеса”, еще не испытывает того блаженства, к которому призван человек в конце времен, когда слава Божия воссияет в душе и теле.
Как говорит святой Исаак Сирин, даже к вечному блаженству нельзя принудить человека без согласия тела. Такое высказывание о важности тела особенно поражает у св. Исаака, одного и величайших подвижников, одного из тех, о ком иные могли бы сказать, что всю свою жизнь он провел, умерщвляя тело. Но, по выражению апостола Павла, подвижники умерщвляли «тело греховное» (Рим.6:6), чтобы из тления пожать вечность, а не убивали тело ради того, чтобы душа освободилась из плена.
Поэтому мертвое тело является предметом попечений Церкви, даже если это тело грешника; и все внимание, которое мы уделяем ему при жизни, не может сравниться с благоговением, проявляемым в погребальной службе.
Точно так же тело связано с душой и в молитвенной жизни. Каждое извращение, каждое излишество, каждая вульгарность, которым мы сами подвергаем все тело, унижают одного из членов этого содружства так, что наносят ущерб и другому. Это можно выразить иначе: унижения, которым мы подвергаемся извне, можно преодолеть молитвой; унижения, которым мы сами себя подвергаем, разрушают молитву.
Отличительная особенность христианской молитвы в том, что это молитва Христа, приносимая Его Отцу из поколения в поколение, все в новых и новых обстоятельствах, теми, кто по благодати и приобщению является присутствием Христа в этом мире; это продолжающаяся, непрестанная молитва к Богу о том, чтобы свершилась воля Божия, чтобы все происходило согласно Его мудрому и полному любви замыслу. Это означат, что наша молитвенная жизнь есть в то же время борьба против всего, что не Христово. Мы подготавливаем почву для своей молитвы всякий раз, как сбрасываем с себя что-то, что не Христово, что недостойно Его; и только молитва того, кто, как апостол Павел, может сказать: «Уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал.2:20), есть подлинная христианская молитва.
Из книги митрополита Сурожского Антония «Молитва и жизнь»
(издательство «Христанская жизнь»)
Митрополит Антоний Сурожский – о смерти своих отца и матери
Личные воспоминания: смерть матери
Моя мать три года умирала от рака. Ее оперировали – и неуспешно. Доктор сообщил мне это и добавил: «Но, конечно, вы ничего не скажете своей матери». Я ответил: «Конечно, скажу». И сказал. Помню, я пришел к ней и сказал, что доктор звонил и сообщил, что операция не удалась. Мы помолчали, а потом моя мать сказала: «Значит, я умру». И я ответил: «Да». И затем мы остались вместе в полном молчании, общаясь без слов. Мне кажется, мы ничего не «обдумывали». Мы стояли перед лицом чего-то, что вошло в жизнь и все в ней перевернуло. Это не был призрак, это не было зло, ужас. Это было нечто окончательное, что нам предстояло встретить, еще не зная, чем оно скажется. Мы оставались вместе и молча так долго, как того требовали наши чувства. А затем жизнь пошла дальше.
Но в результате случились две вещи. Одна – то, что ни в какой момент моя мать или я сам не были замурованы в ложь, не должны были играть, не остались без помощи. Никогда мне не требовалось входить в комнату матери с улыбкой, в которой была бы ложь, или с неправдивыми словами. Ни в какой момент нам не пришлось притворяться, будто жизнь побеждает, будто смерть, болезнь отступает, будто положение лучше, чем оно есть на самом деле, когда оба мы знаем, что это неправда. Ни в какой момент мы не были лишены взаимной поддержки. Были моменты, когда моя мать чувствовала, что нуждается в помощи; тогда она звала, я приходил, и мы разговаривали о ее смерти, о моем одиночестве. Она глубоко любила жизнь. За несколько дней до смерти она сказала, что готова была бы страдать еще 150 лет, лишь бы жить. Она любила красоту наступавшей весны; она дорожила нашими отношениями. Она тосковала о нашей разлуке: But О for the touch of a vanish’d hand, and the sound of a voice that is still! [«Но как тяжко о мертвой руке тосковать, слышать голос, которого нет». «Break, break, break. » Tennyson A. Poems and Plays. London: Oxford University Press, 1973, p. 116.]
Порой, в другие моменты мне была невыносима боль разлуки, тогда я приходил, и мы разговаривали об этом, и мать поддерживала меня и утешала о своей смерти. Наши отношения были глубоки и истинны, в них не было лжи, и поэтому они могли вместить всю правду до глубины.
И кроме того, была еще одна сторона, которую я уже упоминал. Потому что смерть стояла рядом, потому что смерть могла прийти в любой миг, и тогда поздно будет что-либо исправить, – все должно было в любой миг выражать как можно совершеннее и полнее благоговение и любовь, которыми были полны наши отношения. Только смерть может наполнить величием и смыслом все, что кажется как будто мелким и незначительным. Как ты подашь чашку чаю на подносе, каким движением поправишь подушки за спиной больного, как звучит твой голос, – все это может стать выражением глубины отношений. Если прозвучала ложная нота, если трещина появилась, если что-то неладно, это должно быть исправлено немедленно, потому что есть несомненная уверенность, что позднее может оказаться слишком поздно. И это опять-таки ставит нас перед лицом правды жизни с такой остротой и ясностью, каких не может дать ничто другое.
Это очень важно, потому что накладывает отпечаток на наше отношение к смерти вообще. Смерть может стать вызовом, позволяющим нам вырастать в полную нашу меру, в постоянном стремлении быть всем тем, чем мы можем быть, – без всякой надежды стать лучшими позднее, если мы не стараемся сегодня поступить, как должно. Опять-таки Достоевский, рассуждая в «Братьях Карамазовых» об аде, говорит, что ад можно выразить двумя словами: «Слишком поздно!» Только память о смерти может позволить нам жить так, чтобы никогда не сталкиваться с этим страшным словом, ужасающей очевидностью: слишком поздно . Поздно произнести слова, которые можно было сказать, поздно сделать движение, которое могло выразить наши отношения. Это не означает, что нельзя вообще больше ничего сделать, но сделано оно будет уже иначе, дорогой ценой, ценой большей душевной муки.
Я хотел бы проиллюстрировать свои слова, пояснить их примером. Некоторое время назад пришел ко мне человек восьмидесяти с лишним лет. Он искал совета, потому что не мог больше выносить ту муку, в какой жил лет шестьдесят. Во время гражданской войны в России он убил любимую девушку. Они горячо любили друг друга и собирались пожениться, но во время перестрелки она внезапно высунулась, и он нечаянно застрелил ее. И шестьдесят лет он не мог найти покоя. Он не только оборвал жизнь, которая была бесконечно ему дорога, он оборвал жизнь, которая расцветала и была бесконечно дорога для любимой им девушки. Он сказал мне, что молился, просил прощения у Господа, ходил на исповедь, каялся, получал разрешительную молитву и причащался, – делал все, что подсказывало воображение ему и тем, к кому он обращался, но так и не обрел покоя. Охваченный горячим состраданием и сочувствием, я сказал ему: «Вы обращались ко Христу, Которого вы не убивали, к священникам, которым вы не нанесли вреда. Почему вы никогда не подумали обратиться к девушке, которую вы убили?» Он изумился. Разве не Бог дает прощение? Ведь только Он один и может прощать грехи людей на земле. Разумеется, это так. Но я сказал ему, что если девушка, которую он убил, простит его, если она заступится за него, то даже Бог не может пройти мимо ее прощения. Я предложил ему сесть после вечерних молитв и рассказать этой девушке о шестидесяти годах душевных страданий, об опустошенном сердце, о пережитой им муке, попросить ее прощения, а затем попросить также заступиться за него и испросить у Господа покоя его сердцу, если она простила. Он так сделал, и покой пришел. То, что не было совершено на земле, может быть исполнено. То, что не было завершено на земле, может быть исцелено позднее, но ценой, возможно, многолетнего страдания и угрызений совести, слез и томления.
Смерть – отделенность от Бога
Когда мы думаем о смерти, мы не можем думать о ней однозначно, либо как о торжестве, либо как о горе. Образ, который дает нам Бог в Библии, в Евангелиях, более сложный. Говоря коротко: Бог не создал нас на смерть и на уничтожение. Он создал нас для вечной жизни. Он призвал нас к бессмертию – не только к бессмертию воскресения, но и к бессмертию, которое не знало смерти. Смерть явилась как следствие греха. Она появилась, потому что человек потерял Бога, отвернулся от Него, стал искать путей, где мог бы достичь всего помимо Бога. Человек попробовал сам приобрести то знание, которое могло быть приобретено через приобщенность знанию и мудрости Божиим. Вместо того, чтобы жить в тесном общении с Богом, человек избрал самость, независимость. Один французский пастор в своих писаниях дает, может быть, хороший образ, говоря, что в тот момент, когда человек отвернулся от Бога и стал глядеть в лежащую перед ним бесконечность, Бог исчез для него, и поскольку Бог – единственный источник жизни, человеку ничего не оставалось, кроме как умереть.
Если обратиться к Библии, нас может поразить там нечто относящееся к судьбе человечества. Смерть пришла, но она овладела человечеством не сразу. Какова бы ни была в объективных цифрах продолжительность жизни первых великих библейских поколений, мы видим, что число их дней постепенно сокращается. Есть место в Библии, где говорится, что смерть покорила человечество постепенно. Смерть пришла, хотя еще сохранялась и сила жизни; но от поколения к поколению смертных и греховных людей смерть все укорачивала человеческую жизнь. Так что в смерти есть трагедия. С одной стороны, смерть чудовищна, смерти не должно бы быть. Смерть – следствие нашей потери Бога. Однако в смерти есть и другая сторона. Бесконечность в отлученности от Бога, тысячи и тысячи лет жизни без всякой надежды, что этой разлуке с Богом придет конец – это было бы ужаснее, чем разрушение нашего телесного состава и конец этого порочного круга.
В смерти есть и другая сторона: как ни тесны ее врата, это единственные врата, позволяющие нам избежать порочного круга бесконечности в отделенности от Бога, от полноты, позволяющие вырваться из тварной бесконечности, в которой нет пространства, чтобы снова стать причастниками Божественной жизни, в конечном итоге – причастниками Божественной природы. Потому апостол Павел мог сказать: «Жизнь для меня – Христос, смерть – приобретение» (Флп. 1:21), потому что, живя в теле, я отделен от Христа. Потому-то в другом месте он говорит, что для него умереть не означает совлечься себя, сбросить с плеч временную жизнь; для него умереть означает облечься в вечность. Смерть не конец, а начало. Эта дверь открывается и впускает нас в простор вечности, которая была бы навсегда закрыта для нас, если бы смерть не высвобождала нас из рабства земле.
В нашем отношении к смерти должны присутствовать обе стороны. Когда умирает человек, мы совершенно законно можем сокрушаться сердцем. Мы с ужасом можем смотреть на то, что грех убил человека, которого мы любим. Мы можем отказываться принять смерть как последнее слово, последнее событие жизни. Мы правы, когда плачем над усопшим, потому что смерти не должно бы быть. Человек убит злом. С другой стороны, мы можем радоваться за него, потому что для него (или для нее) началась новая жизнь, – жизнь без ограничений, просторная. И опять-таки мы можем плакать над собой, над нашей потерей, нашим одиночеством, но в то же время мы должны научиться тому, что Ветхий Завет уже прозревает, предсказывает, когда говорит: «крепка, как смерть, любовь» (Песн. 8:6), – любовь, которая не позволяет померкнуть памяти любимого, любовь, которая дает нам говорить о наших отношениях с любимым не в прошедшем времени: «Я любил его, мы были так близки», а в настоящем: «Я люблю его; мы так близки». Так что в смерти есть многосложность, можно даже, быть может, сказать – двойственность; но если мы – собственный Христов народ, мы не имеем права из-за того, что сами глубоко ранены потерей и осиротели по-земному, не заметить рождения усопшего в вечную жизнь. В смерти есть сила жизни, которая достигает и нас.
Если же мы признаем, что наша любовь принадлежит прошлому, это означает, что мы не верим в то, что жизнь усопшего не прекратилась. Но тогда приходится признать, что мы неверующие, безбожники в самом грубом смысле слова, и тогда надо посмотреть на весь вопрос с совершенно другой точки зрения: если Бога нет, если нет вечной жизни, тогда случившаяся смерть не имеет никакого метафизического значения. Это просто природный факт. Победили законы физики и химии, человек вернулся в дление бытия, в круговорот природных элементов – не как личность, а как частица природы. Но в любом случае мы должны честно взглянуть в лицо своей вере или ее отсутствию, занять определенную позицию и поступать соответственно.
Еще личные воспоминания
Трудно, почти невозможно говорить о вопросах жизни и смерти отрешенно. Так что я буду говорить лично, быть может, более лично, чем понравится некоторым из вас. В своей жизни мы встречаемся со смертью в первую очередь не как с темой для размышления (хотя и это случается), а большей частью в результате потери близких – наших собственных или чьих-то еще. Этот косвенный опыт смерти и служит нам основой для последующих размышлений о неизбежности собственной смерти и о том, как мы к ней относимся. Поэтому я начну с нескольких примеров того, как я сам встретился со смертью других людей; быть может, это пояснит вам мое собственное отношение к смерти.
Мое первое воспоминание о смерти относится к очень далекому времени, когда я был в Персии, еще ребенком. Однажды вечером мои родители взяли меня с собой посетить, как тогда было принято, розарий, известный своей красотой. Мы пришли, нас принял хозяин дома и его домочадцы. Нас провели по великолепному саду, предложили угощение и отпустили домой с чувством, что мы получили самое теплое, самое сердечное, ничем не скованное гостеприимство, какое только можно представить. Только на следующий день мы узнали, что пока мы ходили с хозяином дома, любовались его цветами, были приглашены на угощение, были приняты со всей учтивостью Востока, сын хозяина дома, убитый несколько часов назад, лежал в одной из комнат. И это, как ни мал я был, дало мне очень сильное чувство того, что такое жизнь и что такое смерть, и каков долг живых по отношению к живым людям, какие бы ни были обстоятельства.
Второе воспоминание – разговор времен гражданской или конца первой мировой войны между двумя девушками; брат одной, который приходился женихом другой, был убит. Новость дошла до невесты; она пришла к своей подруге, его сестре, и сказала: «Радуйся, твой брат погиб геройски, сражаясь за Родину». Это опять-таки показало мне величие человеческой души, человеческого мужества, способность противостать не только опасности, страданию, жизни во всем ее многообразии, всей ее сложности, но и смерти в ее голой остроте.
Еще несколько воспоминаний. Однажды в юности я вернулся из летнего лагеря. Мой отец встретил меня и выразил беспокойство по поводу того, как прошел лагерь. «Я боялся, – сказал он, – что с тобой что-то случилось». Я с легкостью юности спросил: «Ты боялся, что я сломал ногу или свернул шею?» И он ответил очень серьезно, с присущей ему трезвою любовью: «Нет, это не имело бы значения. Я боялся, что ты потерял цельность души». И затем добавил: «Помни: жив ты или умер – не так важно. Одно действительно важно, должно быть важно и для тебя и для других: ради чего ты живешь и за что ты готов умереть».
Это опять-таки показало мне меру жизни, показало, чем должна быть жизнь по отношению к смерти: предельным вызовом научиться жить (как отец сказал мне в другой раз) так, чтобы ожидать свою собственную смерть, как юноша ждет невесту, ждать смерть, как ждешь возлюбленную, – ждать, что откроется дверь.
И тогда (и это следует продумать гораздо глубже, чем сумел сделать я, но я это очень остро пережил сердцем на протяжении прошедшей Страстной седмицы), если Христос – дверь, открывающаяся на вечность, Он есть смерть наша. И это можно даже подтвердить отрывком из Послания к Римлянам, который читается при крещении; там говорится, что мы погрузились в смерть Христову, чтобы восстать с Ним. И другим местом Послания, которое говорит, что мы носим в теле своем мертвость Христову. Он – смерть, и Он – сама Жизнь и Воскресение.
И еще последний образ: смерть моего отца. Он был тихий человек, мало говорил: мы редко общались. На Пасху ему стало нехорошо, он прилег. Я сидел рядом с ним, и впервые в жизни мы говорили с полной открытостью. Не слова наши были значительны, а была открытость ума и сердца. Двери открылись. Молчание было полно той же открытости и глубины, что и слова. А затем настала пора мне уйти. Я попрощался со всеми, кто был в комнате, кроме отца, потому что чувствовал, что, встретившись так, как мы встретились, мы больше не можем разлучиться. Мы не простились. Не было сказано даже «до свидания», «увидимся»; мы встретились – и это была встреча навсегда. Он умер в ту же ночь. Мне сообщили, что отец умер; я вернулся из госпиталя, где работал; помню, я вошел в его комнату и закрыл за собой дверь. И я ощутил такое качество и глубину молчания, которое вовсе не было просто отсутствием шума, отсутствием звука. Это было сущностное молчание, – молчание, которое французский писатель Жорж Бернанос описал в одном романе как «молчание, которое само – присутствие». И я услышал собственные слова: «А говорят, что есть смерть. Какая ложь!»
Источники:
http://pravlife.org/ru/content/pamyati-mitropolita-antoniya-surozhskogo
http://xn--80aeshfnii.xn--p1ai/2018/03/03/mitropolit-surozhskij-antonij-o-pominovenii-usopshih/
http://philologist.livejournal.com/10393081.html
Загрузка...
