Есть ли христианские мотивы в творчестве Х. К

Есть ли христианские мотивы в творчестве Х. К

Создано 04.01.2013 18:57

Почти во всем мире отпраздновали Рождество Спасителя, и наступили благодатные и чудные дни святок – период, в который и дети, и взрослые после долгого предпраздничного ожидания – Адвента, рождественского поста – погружаются в дивный мир созерцания родившегося Младенца: Он приходит в каждый дом, в каждую семью, в каждое сердце.

Святки – святые дни, и от нас зависит, насколько эти дни в нашей жизни действительно будут освящены: ведь благодать Христова наполняет нас, когда мы открываем ей двери, сердце, когда открываем наши глаза.

В эти дни невозможно обойти стороной важную часть нашей культуры, особенно дорогую детям: сказки. Может ли сказка говорить о Христе, оставаясь при этом собою, то есть сказкой?

«Розы цветут… Красота, красота! Скоро узрим мы Младенца Христа!» Откуда эти строки? Увы, они знакомы далеко не всем, хотя все без исключения читали эту сказку: именно такими стихами заканчивается «Снежная королева» Андерсена. В советское время сказки Ганса Христиана Андерсена подвергались неумолимой цензуре, из них были «вырваны» целые абзацы и почти целые страницы. А ведь вера в Бога, упование на Него, молитва – неотъемлемая часть практически всех произведений датского сказочника. Но был и полный, нетронутый перевод – даже удивительно, как он мог появиться: такой сборник сказок Андерсена вышел в 1980 году в московском издательстве «Правда», и вступление к нему написал Паустовский. А большинство текстов переведены Петром Готфридовичем Ганзеном еще в 19 веке. И если перечитывать сказки Андерсена сегодня именно в этом варианте, то они звучат совершенно по-новому.

Вот всем известная сказка «Дикие лебеди»: королева-мачеха хочет заколдовать Элизу, превратить ее в жабу.

Никакие злые чары не властны над душой, постоянно пребывающей в любви Бога, в молитвенной связи с Ним. Не в этом ли глубокий катехизический смысл этих слов? В этой же сказке неоднократно говорится о том, как Элиза постоянно благодарила Бога за каждый знак от Него: вот добрая фея открывает ей секрет, как ее братья-принцы снова смогут стать людьми. Элиза проснулась, «упала на колени и поблагодарила Бога». Такой же урок упования на Господа и на Его полный любви замысел Элиза проявляет до последней строчки этой сказки: «О, что значит телесная боль в сравнении с печалью, терзающей мое сердце!», – восклицает она. – «Я должна решиться! Господь не оставит меня».

А вот с детства любимая «Снежная королева». Сказка начинается подробной историей о том, почему разбилось зеркало Тролля:

Вот, оказывается, почему разбилось зеркало Тролля: он хотел посмеяться над самим Творцом… Не скрыта ли в этих словах истина, столь часто проявляющаяся сегодня в жизни человечества, все больше претендующего, в силу научно-технического развития, поставить себя на место Творца, не понимая, что, дойдя до определенной точки, до грани, за которой заканчивается сфера попущенной Богом власти человека, зеркало расколется, искажая сам образ человека?

Когда Кай и Герда играли вместе, девочка пела мальчику библейский псалом, в котором упоминалось о розах. Кай, в свою очередь, подпевал: «Розы цветут. Красота, красота! Скоро узрим мы Младенца Христа». Далее Андерсон писал: «Дети пели, взявшись за руки, целовали розы, смотрели на ясное солнышко и разговаривали с ним, — им чудилось, что с него глядел на них сам Младенец Христос ». Конечно, этих слов в сказке, подверженной цензуре, не было. Когда санки Кая мчались в снежное царство, он весь дрожал, хотел прочитать “Отче наш”, но в уме у него вертелась одна таблица умножения, писал Андерсен.

В другом отрывке рассказывается о том, как Герда шла сквозь снежную метель в чертоги Снежной королевы. Когда Герда увидела перед собой страшные снежные хлопья, похожие на больших безобразных ежей, стоглавых змей и толстых медвежат с взъерошенной шерстью, и все они одинаково сверкали белизной, все были живыми снежными хлопьями, она «начала читать” Отче наш “». Далее Андерсон пишет: «Было так холодно, что дыхание девочки сейчас же превращалось в густой туман. Туман этот все сгущался и сгущался, но вот из него начали выделяться маленькие, светлые ангелочки, которые, ступив на землю, вырастали в больших грозных ангелов со шлемами на головах и копьями и щитами в руках. Число их все прибывало, и когда Герда окончила молитву, вокруг нее образовался уже целый легион. Ангелы приняли снежных страшилищ на копья, и те рассыпались на тысячи снежинок. Герда могла теперь смело идти вперед; ангелы гладили ее руки и ноги, и ей не было уже так холодно. Наконец девочка добралась до чертогов Снежной королевы». Снять чары с Кая также помогла молитва, а именно псалом, который спела Герда. Наконец, заканчивается сказка встречей с бабушкой, которая сидела на солнышке и читала Евангелие.

Андерсен был глубоко верующим, причем филологи делают вывод, что его представления не отвечали традиционному для Дании лютеранству. Если почитать его сказки, нередко создается впечатление, что его взгляды на мир, на Бога и Церковь приближаются, скорее, к католичеству. Очень часто, обращаясь к детям, Андерсен рассказывает о смерти – она становится действующим лицом его сказок. Они могут служить прекрасным пособием для ответа на неизбежные вопросы детей о человеческой участи.

Вот, например, «Оле-Лукойе». Почему-то из детства вспоминается красочное издание этой сказки, которая, как мы думали, рассказывала о некоем волшебнике снов Оле-Лукойе, – он раскрывал черные и цветные зонтики над засыпающими детьми. А ведь сказка эта на самом деле – о смерти. Оле-Лукойе каждый вечер навещает маленького мальчика – Яльмара, и рассказывает ему истории. А в последний день Оле-Лукойе знакомит Яльмара со своим братом – другим Оле-Лукойе, которого зовут Смерть.

А прекрасная, трогательная сказка «Девочка со спичками» повествует не только о смерти, но и о счастье. В канун Нового года нищая девочка зажигает последние спички и видит чудные видения, не замечая, как сама становится их частью: бедняжка умирает и возносится «высоко-высоко – туда, где нет ни голода, ни холода, ни страха», – к Богу и к своей умершей бабушке.

И еще много, много примеров можно привести, но пусть это будет только началом, а остальные сказки – без цензуры – в эти праздничные дни прочтете вы сами вместе с детьми и друзьями.

Православная Жизнь

Main menu

Христианские мотивы в лирике Сергея Есенина. Ч.2

Об этом к 120-летию со дня его рождения — профессор Киевской духовной академии Виктор Чернышев.

Идея странствования и паломничество

Мотив странствования явно прослеживается и в стихотворении «По дороге идут богомолки»:

По дороге идут богомолки,

Под ногами полынь и комли.

Раздвигая щипульные колки,

Под ногами звенят костыли.

Топчут лапти по полю кукольни,

Где-то ржанье и храп табуна.

И зовет их с большой колокольни

Гулкий звон, словно зык чугуна.

Большое влияние на него оказал семейный уклад – религиозность деда (Ф.А. Титова) и бабушек (Н.Е. Титовой и А.П. Есениной), матери (Т.Ф. Титовой). Фото родителей С.Есенина

Идея странствования в творчестве поэта выражена ярко и ощутимо. Вместе со своей бабушкой Натальей Евтеевной, в девичестве Кверденевой (1846-1911), он совершал паломничества в близлежащие монастыри. В пути знакомился с легендами, сказаниями, житийными описаниями, сказками и мифами. Сам поэт вспоминал в 1924 году: «Первые мои воспоминания относятся к тому времени, когда мне было 3-4 года. Помню: лес, большая канавистая дорога. Бабушка идет в Радовецкий монастырь, который от нас верстах 40. Я, ухватившись за ее палку, еле волочу от усталости ноги, а бабушка все приговаривает: «Иди, ягодка, Бог счастья даст». Наверное, отсюда же родились такие удивительные строки:

Я странник убогий

С вечерней звездой.

На шелковом блюде

С сестрой Екатериной. 1925 г. Сестра вспоминала: «Когда мать ушла от Есениных, – писала Е.А.Есенина, – дедушка взял Сергея к себе… Каждое воскресенье он идет в церковь к обедне».

Фото дедушки С.Есенина

Позже родились более зрелые строки:

Алый мрак в небесной чернее

Начертал пожаром грань.

Я приду к твоей вечерне

Нелегка моя кошница,

Но глаза синее дня.

Знаю мать, земля-черница

Все мы тесная родня.

Разбрелись мы вдаль и шири

Под лазоревым крылом,

Но зовет нас из Псалтири

Заревой заре псалом.

И бредем мы по равнинам

К правде сошьего Креста

Светом книги голубиной

Напоить свои уста.

Приемы образности, религиозное миропонимание не случайно.

В своей поэзии Есенин держался давно выработанных приемов образности. Сами названия стихотворных сборников выдерживались в том же контексте: «Звездное стойло», «Березовый ситец», «Рябиновый костер». Пронзительное сожаление о возможно скором оставлении бренного мира, «половодья чувств», того, что дорого и близко сердцу – того, что «душу облекает в плоть» отражено в другом его стихотворении:

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи,

Ты- земля, и вы- равнин кусты,

Перед этим сонмом уходящих

Я не в силах скрыть моей тоски.

Слишком я любил на этом свете

Все, что душу облекает в плоть.

Мир осинам, что раскинув ветви,

Загляделись в розовую водь.

Большое влияние на поэта, позднее отразившееся в его творчестве, оказали иконы, находящиеся в доме деда. Иконы создали тот визуальный образ, фон, который затем ассоциативно, аллюзивно проявился в произведениях поэта. Иконописные образы, вошедшие в жизнь Есенина в детстве, стали героями его произведений, осязаемыми знаками постижения бытия, неким соединяющим началом и Горнего и дольнего.

Религиозное миропонимание пронизывает образный строй поэзии Ееснина, в особенности периода 1910-х годов, и определяет умонастроение лирического героя, восприятия им не только исторического времени, но и вечности. Оригинальное развитие получает здесь сквозной, прорисованный в различных вариациях сюжет пришествия Бога в мир. Этот воплощенный в художественной форме смысл насыщен прозрениями о сопряженности земного мира с Божественным замыслом о нем и восходит непосредственно к Священному Писанию. При этом он вступает в сложные опосредования с фольклорной традицией и эсхатологическими мотивами одновременно.

Не ветер облетает пущи,

Не листопад златит холмы,

С голубизны незримой кущей

Струятся звездные псалмы.

Я вижу в просиничном плате

На легкокрылых небесах

Идет возлюбленная Мати

С пречистым Сыном на руках.

О Матерь Божья, спади звездой

На бездорожье, в овраг глухой…

И да взыграет в Ней, славя день,

Земного рая Святой Младень.

С.Есенин на заре юности. 1913 г.

Двойственность тем

Переезд в Москву, скандальная жизнь, несколько наигранное поведение и эпатаж обусловили расхождение, двойственность тем поэта: с одной стороны, именно эпатажная лирика («Я нарочно иду нечесаный»), а с другой – воспоминания о родном селе, жизни в нем как о самом светлом периоде , тоска по детской вере в Бога, которая утрачивалась в бурных революционных событиях.

Революционные преобразования, произошедшие в деревне, поэт вопринимает с большой долей трагизма – ведь ушедшее невозвратимо, невозвратим тот уклад жизни села, прообразом которой является наивный жеребенок, пытающийся догнать стальной поезд, олицетворяющий новое индустриальное начало, раздавившее патриархальную жизнь села, а позже пытающийся отобрать у крестьян и веру. Хулиганская бравада московского периода, знакомство со столичным бомондом, писательской элитой, затяжные кутежи и застолья, атмосфера пира во время чумы надвигающейся всеобщей катастрофы – не могут снять щемящей нежности, трогательного порыва к уже утраченному и сейчас уходящему, возможно, уходящему навсегда.

Разбуди меня завтра рано

О, моя терпеливая мать.

Я пойду за дорожным курганом

Дорогого гостя встречать.

Я сегодня увидел в пуще

След широких колес на лугу,

Треплет ветер под облачной кущей

Золотую его дугу.

С.Есенин и С.Городецкий. 1919 г.

Восторженно-подобострастно запели гимны новой молодежной стране, новым нарождающимся партийным нуворишам. Пели все кругом, пели все громче, а жили все хуже. Но зато завтра – звучало категорично: будем жить веселей. Мало кто видел мрачную сторону этого массового появления певцов. Были среди поющих и истинные коммунисты, и правоверные ленинцы, и троцкисты, которые, надрываясь на клиросах партконференций, слетов и собраний, старались оправдать ленинские великие изречения. Чуть позже будут гореть храмы, будут закрыты сотни монастырей, будет праздноваться «Антирождество» – антихристианский шабаш, непревзойденный по своему хамству, кощунству и надругательству над святыми чувствами и традициями предков. На кострах будут гореть иконы, а вокруг костров будут петь революционные песни, похабные частушки и танцевать под баян. Говорят, что иконы горели особо: обливаясь плавящейся краской как слезами, с каким-то жалобным потрескиванием и тихим-тихим стоном. Будет взорван Храм Христа Спасителя, а на смену старой вере придет воспитание звериных инстинктов, отрицание чести, совести и морали. Будут срывать оклады с икон, сортировать священную утварь, вынесенную из разоренных церквей, и превращать все это в «ценный металл»… А ведь это был символ веры и твердости духа народа! Торжество хама станет очевидным, когда после уничтожения Храма Христа Спасителя будут восторженно петь: «Дерзнул же божий бич – Христа Спасителя в кирпич!» Вакханалия богоборческого безумия захлестнет страну окончательно и безвозвратно.

На богоборческие выпады Демьяна Бедного с его «виршами» в газете «Беднота» и на другие антирелигиозные агитки и частушки в оголтелой кампании по разгрому Церкви большевиками, Есенин ответил с вызовом и задорно, где, в частности, Д.Бедному отписал:

…Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,

Ты не задел Его своим пером нимало.

Разбойник был, Иуда был,

Тебя лишь только не хватало.

Ты сгустки крови у креста

Копнул ноздрей как толстый боров.

Ты только хрюкнул на Христа

Ефим Лакеевич Придворов…

И, действительно, хочется ли поэту искренне «задрав штаны бежать за комсомолом», нарождающимся в бездне неправды и насилия? Он как бы оговаривается с отчаянием: «Какая грусть в кипении веселом!». И как бы с расстояния пройденного локута жизни, ибо «лицом к лицу – лица не увидать», он напишет:

Не в моего ты Бога верила,

Россия, Родина моя…

Ты как колдунья дали мерила,

И был как пасынок твой я.

Боец забыл отвагу смелую,

Пророк одрях и стал слепой.

О, дай мне руку охладелую –

Идти единою тропой.

Пойдем, пойдем, царевна сонная,

К Христовой вере и одной,

Где светит радость испоконная

Трагичность последних стихотворений

Последние стихотворения Есенина трагичны. Со временем он приходит к более глубокому, философскому пониманию сути счастья и смысла человеческой жизни. В лирике его появляются философские мотивы. Произведения последних лет отражают мысли о прожитой жизни (очевидно, поэт предчувствовал свою насильственную гибель): он не сожалеет о прошедших временах, принимает со спокойной мудростью тот факт, что «Все мы, все мы в этом мире тленны…»

Он пытается пересматривать свою жизнь заново, и опять религиозная тема волнует и вторгается в творчество: «Стыдно мне, что я в Бога не верил,//Горько мне, что не верю теперь».

Отчаянная попытка соединить несоединимое: большевизм и творчество, насилие и любовь, доброту сердца и диктатуру революции, — оказалась невозможной.

Розу белую с черной жабой

Я хотел на земле повенчать.

Но, несмотря ни на что, Есенин — русский до мозга костей, он не остается ни в Европе, ни в Америке, ни в Персии, где ему приходилось бывать и жить. Когда-то Марина Цветаева сказала, цитируя Рильке, что Россия граничит с Богом («Есть такая страна Бог, Россия граничит с ней»). Наверное, Есенин думал так же:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверье и благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

Сергей Есенин прожил недолгую, но очень яркую жизнь, во многом жизнь трагичную. На многих поэтов, творивших после революции, пришлись тяжелые испытания, в первую очередь – гнетущая проблема выбора, решить которую для многих было непросто. И Есенину, называвшему себя «последним поэтом деревни», было необычайно сложно продолжать творить в условиях цензуры, слежки и недоверия. Но даже за такой короткий срок поэт успел много понять, осмыслить и выразить это такими восхитительными строчками-красками, что литературное наследие, оставленное им, многогранное, сочетающее в себе множество мотивов, образов, тем, идей и, конечно же, христианскую тематику, так ярко запечатленную в его рифме, – останется с нашим народом навсегда.

«БИБЛЕЙСКИЙ ТЕКСТ» И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ТРАДИЦИЯ

Библейские и христианские мотивы в литературной рефлексии: историко-культурный ракурс

библейский мифологема писатель семантический

Русская литература особенно богата христианскими мотивами, без них она немыслима, в ней они прослеживаются яснее, чем в литературе других народов. Библейские мотивы отчетливо выделяются в творчестве многих русских писателей: Н. Гоголя, Ф. Достоевского, Л. Толстого, Н. Лескова, И. Тургенева, А. Чехова, Л. Андреева, А. Куприна, И. Бунина, М. Булгакова, Б. Пастернака, Л. Леонова. В их текстах встречаются прямые и косвенные цитаты из Священного Писания, аллюзии, реминисценции. Этические принципы даже советской литературы времён эпохи соцреализма проистекают из христианства, представляют собой модернизированные христианские заповеди. Современная русская литература в этом смысле тоже является преемницей классической русской литературы.

Множество сюжетов легло в основу рассказов, повестей, романов. Например, «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского, «Праведники» Н. С. Лескова, «Сказки» М.Е. Салтыкова-Щедрина «Иуда Искариот», «Жизнь Василия Фивейского» Л. Андреева, «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова, «Ночевала тучка золотая», А. Приставкина «Юшка» А. Платонова, «Плаха» Ч. Айтматова.

Евангелие с точки зрения содержания имеет определенные исторически обусловленные границы. Его текст строго организован, наделен некоторым набором событийных эпизодов, ситуаций, коллизий, временных и пространственных континуумов, психологических отношений и состояний, которые составляют устойчивый и повторяющийся резерв.

В сознании коллектива людей, исповедовавших православие, евангельские мотивы на протяжении многих веков хранились как определенный культурный код. Заимствованные в качестве элемента, конструирующего сюжет, евангельские мотивы обусловливают его развитие, то есть обнаруживают свои моделирующие свойства. Они задают известный тип сюжета.

Мотив не может существовать бесконечно. Он может появляться и исчезать в зависимости от потребностей исторической эпохи. В дореволюционной прозе библейские мотивы пронизывали художественную ткань многих произведений.

Русское книжное слово возникло как слово христианское. Это было слово Библии, литургии, жития, слово Отцов Церкви и святителей. Письменность, литературная книжность прежде всего научилась говорить о Боге и, памятуя о Нем, повествовать о делах земных.

Начиная от древней литературы до произведений сегодняшнего дня, вся наша русская литература окрашена светом Христовым, проникающим во все углы мира и сознания. Нашей литературе свойственны поиски истины и Добра, заповеданные Иисусом, поэтому она ориентирована на высшие, абсолютные ценности.

Христианство внесло в словесность высшее начало, дало особый строй мысли и речи. Христос — Логос, слово воплощенное заключало в себе всю полноту истины, красоты и добра.

Звуки библейской речи всегда рождали в чуткой душе живой отклик. Библейское слово — кладезь богопознания, тысячелетней мудрости и нравственного опыта, потому что оно — непревзойденный образец художественной речи. Эта сторона Писания издавна была близка русской литературе.

Христианские мотивы входят в литературу разными путями, получают разную художественную разработку. Но они всегда дают творчеству духовно восходящее направление, ориентируют его на абсолютно ценное.

Круг авторов, у которых христианские мотивы играют существенную роль, чрезвычайно широк.

Вся русская литература XIX века была проникнута евангельскими мотивами, представления о жизни, основанные на христианских заповедях, были естественны для людей прошлого века. Ф. М. Достоевский предупреждал и наш 20 век о том, что отступление, «преступление» нравственных норм ведет к разрушению жизни.

Впервые непосредственно религиозные темы получает разностороннее осмысление именно у Ф.М. Достоевского, который существенно расширил рамки литературно-эстетического дискурса и изменил представление читающей публики относительно роли писателя в обществе как религиозного мыслителя, философа и «совести нации», что напрямую восходило к традиционному для древнерусской литературы пониманию. В его творчестве можно выделить четыре главных евангельских идей:

· «человек есть тайна»;

· «низкая душа, выйдя из-под гнета, сама гнетет»;

· «мир спасется красотой»;

Толстой вошел в русскую литературу в 50-ые годы. Его сразу заметила критика. Н.Г. Чернышевский выделил две особенности стиля и мировоззрения писателя: интерес Толстого к «диалектике души» и чистота морального чувства (особая нравственность).

Лев Николаевич пришел в литературу со своим героем. Комплекс черт, которые были дороги писателю в герое: совесть («совесть — это Бог во мне»), естественность, жизнелюбие. Идеалом совершенного человека для Толстого являлся не человек идеи, не человек дела, а человек, способный изменить себя.

Так же как и Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой, М.Е. Салтыков-Щедрин разрабатывал свою систему нравственной философии, имеющую глубинные корни в тысячелетней культурной традиции человечества.

Обнаружить и понять многомерность щедринского творчества позволяют многочисленные библейские образы, мотивы, сюжеты, заимствованные Щедриным как и Ветхого, так и из Нового Завета. М.Е. Салтыков-Щедрин развивает умение во внешнем, сиюминутном видеть вечное, притчевое содержание, что отражено в зрелом творчестве — «Сказки для детей изрядного возраста».

Подобно Достоевскому и Толстому, Н.С. Лесков ценил в христианстве практическую нравственность, устремленность к деятельному добру. «Иконостасом праведников и святых» России назвал М. Горький созданную Н.С. Лесковым галерею самобытных народных характеров. В них претворилась одна из лучших идей Лескова: «Как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва».

После революционных событий 1917 года, когда в России начал насаждаться атеизм, изменяется идейный пафос прозы, перед авторами эпических произведений ставятся иные задачи. Подобно тому, как претерпевшие трансформацию рождественский и пасхальный жанры уходят в область детской литературы, с библейскими мотивами отчасти происходит то же самое, отчасти они остаются невостребованными.

Возрождение их в русской литературе в конце 1960-х годов внешне обусловлено трагическими событиями Великой Отечественной войны, умиранием русской деревни, некоторым облегчением положения Русской Православной Церкви, а внутренние причины объясняются тем, что в обществе назрела потребность в решении нравственных проблем.

В конце 1960-х годов в критике появляется определение «писатели-деревенщики». Это искусственное обозначение авторов на основе выбранной ими темы. В условиях официального атеизма такие прозаики, как Ф.А. Абрамов, В.А. Солоухин, Б.А. Можаев, В.Г. Распутин, Е.И. Носов, В.И. Белов, В.М. Шукшин, напомнили в своих произведениях о традициях тысячелетней православной России, вернули в литературу русский национальный тип героя. С середины 1960-х годов появляются произведения, в которых можно выделить мотивы, имеющие свои истоки в Библии.

Может ли человек легко и безболезненно отказаться от своего прежнего существования и пойти новым, лишь теоретически просчитанным путем — на этот вопрос пытались ответить многие писатели 20 века. Эту проблему пытается решить Александр Блок в поэме «Двенадцать», посвященной Октябрю. Блок вводит в поэму образ Иисуса Христа. В кровавом хаосе Иисус олицетворяет высшую духовность, культурные ценности, невостребованные, но и неисчезающие. Образ Христа — это будущее, олицетворение мечты о действительно справедливом и счастливом обществе.

Подобно Льву Толстому Леонид Андреев страстно выступил против насилия и зла. Однако он ставил под сомнение толстовскую религиозно-нравственную идею, никогда не связывал с ней освобождение общества от социальных пороков. Проповедь смирения и непротивление была чужда Андрееву. В рассказе «Жизнь Василия Фивейского» Леонид Андреев ставил и решал «вечные» вопросы. Что есть истина? Что есть справедливость? Что есть праведность и грех? Эти же вопросы он поднимает в рассказе «Иуда Искариот».

30-е годы — трагический период в истории, годы безверия, бескультурья. Это конкретное время Михаил Афанасьевич Булгаков помещает в контекст Священной истории, сопоставляя вечное и временное. Временное в романе «Мастер и Маргарита» — это сниженное описание быта Москвы 30-х годов. В булгаковском романе евангельский сюжет об Иешуа и Пилате представляет собой роман в романе, являясь его своеобразным идейным центром. Булгаков, используя библейский сюжет, дает оценку современной жизни.

Двадцать лет спустя после первой публикации «Мастера и Маргариты», появился роман Чингиза Айтматова «Плаха», тоже со вставной новеллой о Пилате и Иисусе, но смысл этого приема решительно изменился. В ситуации начавшейся «перестройки» Айтматов переносит акцент на драму неприятия народом проповеди Праведника, проводя слишком прямую параллель между Иисусом и героем романа.

Текст Библии каноничен, но вычленить определенное количество мотивов невозможно. Русская литература конкретной исторической эпохи находит в Священном Писании свое, необходимое на данном этапе развития общества идейно-содержательное наполнение произведений, интерпретируя христианские (и шире библейские) образа и используя структурно-содержательные элементы мифопоэтики. Во второй главе мы рассмотрим три модели современного романа, где библейские лейтмотивы, мифололгемы и архетипы выполняют роль своеобразной культурной матрицы как в построении художественного пространства, так и в его смысловой составляющей.

Источники:

http://www.katolik.ru/vopros-otvet/113392-est-li-khristianskie-motivy-v-tvorchestve-kh-k-andersena.html
http://pravlife.org/ru/content/hristianskie-motivy-v-lirike-sergeya-esenina-ch2
http://studbooks.net/1784367/literatura/bibleyskiy_tekst_russkaya_literaturnaya_traditsiya